Лингвистические изыски Пётра Драйшпица

Зачётные афонаризмы. :-)

Забавно, забавно :)

природный дар видеть то , что нам неведомо

Пастернак иль сельдерей, что не овощ, то еврей (народное творчество)
Владимир Набоков : «Доктор Жеваго» - жалкая книга, полная клише, неуклюжая, тривиальная. Плохо написана».
ПАСТЕРНАК - PASTERNAK (ЧЕРВЕОБРАЗНЫЙ ДЕЛИКАТЕС)
Статья (выдержки из книги) саркастическая, но приносящая при чтении явное удовольствие.
На Всесоюзном съезде писателей 1-й заместитель генерального секретаря Союза писателей СССР (Фадеева) Сурков назвал Пастернака педерастом (экой антисемит!), о чем, естественно, умалчивается сегодня!!! Нельзя же такое обидное словцо пристыковать к Гению! Сейчас Суркова упоминают только, как гонителя Пастернака, часто с приставкой "заматеревший стихоплет", который, кроме всего прочего, был и автором "В тесной печурке огонь..."
Интересны воспоминания Варлама Шаламова, автора великолепных "Колымских рассказов" о своем посещении литературных посиделок, проходивших в доме Пастернака, куда и Шаламов был приглашен в качестве начинающего писателя - "меня неприятно поразила атмосфера фальши и натянутой неискренности, царившая у Пастернака".
Мерзкие, но все же любопытные кадры, часто бесстыдно показанные по ТВ и всегда с умилительными комментариями: прогулки Бродского со своим другом-евреем, кажется, литератором по Венеции. То Бродский, то его дружок поочередно широко открывали рот, и в этот сладкий для них момент один бросал виноградину, пытаясь попасть в рот другому. Другой же, естественно, находясь в это мгновение в пассивном положении, старался поймать виноградину ртом. И это двое взрослых мужчин или не совсем мужчин, или совсем не мужчин?! Этот скотский спектакль (сейчас жиды, коверкая русский язык, называют перформансом) был намного мерзее кривляний (надо именовать танцами?) Бориса Моисеева, одетого при исполнении перформанса в красное женское платье! Перемежался этот странный акт картавым нервическим подвыванием - это Бродский, явно педерастически пачкая воздух Венеции, читал свои вирши дружку-литератору.
Художник, Михаил Шемякин, недавно сообщил, что в свое время Бродский написал письмо Брежневу - Мы оба в вами РУССКИЕ ЛЮДИ, и я не собираюсь мазать дегтем СССР. Крайне возмущался Шемякин – ну, надо же Бродскому до такого додуматься – дальше ехать некуда!
Для гоев гениальность Бродского обязательна и никто не смеет возразить, но очень интересную штуку откопал Вадим Кожинов в откровениях Василия Аксенова, который сказал, что стихи Бродского более чем посредственны («середняковые стихи»). Кожинов рассуждал по этому поводу очень убедительно: "Невероятно, чтобы Аксенов, проживая за границей, мог, не вызвав гнева еврейского эмигрантского круга, от которого он полностью морально и финансово зависел (будет опубликовано очередное аксеновское творение или не будет), высказать что-то, что не соответствовало бы общему мнению евреев - посредственность поэта Бродского!
Я часто задумывался, почему Хрущев назвал художников-авангардистов устроителей «бульдозерной выставки» педерастами (в исполнении Хрущева "пидирасами"). Ему, как и любому главе любого государства, каждое утром была представлена докладная записка о положении дел в СССР: экономика, армия, данные разведки и, куда же без КГБ, знавшему сифилитическую "богему" Москвы досконально. Раньше казалось, что это просто оскорбление.
Много лет назад знал одного еврея - человека бесхитростного и открытого (он лет уже 20 за границей), мужа моей давней знакомой.
Он два года работал в Еврейском камерном театре сторожем. Рассказывал, что там почти все мужчины педерасты - я, естественно, возражал - не может быть, ну один-два в крайнем случае, но чтобы почти все? Видя мое недоверие, детально описывал, что творится после репетиций или спектаклей: мужчины начинают целовать друг друга в губы (как Табаков взасос слился с Меньшиковым - взаимно жевали губы несколько минут, - показывали по каналу Культура), обнимают за талию, трогают у близстоящих причинные места и потом всем кагалом идут в сауну!
И сегодняшняя пропаганда гомосексуализма это не только намерение подсечь мораль гоев, что уже во многом и сделано, но, получается, естественное состояние "божьего" народа, где подобное распространено в неизмеримо большем количестве, чем у других народов - Выродки, одним словом!!!
Никак не случайно Хрущев именно так приложил "избранных". И это было в первую очередь не оскорбление, а констатация фактов, хорошо ему известных или, что тоже самое - дефиниция (определение), по научному мы тоже ботать способны, а дефиниендум (определяемая часть суждения) - это в данном случае педерастия или естественное скотство хазарско-семитской банды дегенератов!
AUTHOR: МИХАИЛ ЕЛИЗАРОВ
ЧЕРВЕОБРАЗНЫЙ ДЕЛИКАТЕС. Глава из романа "PASTERNAK"
Вред от грубого скоморошничания "Луки Мудищева" невелик. Откуда там завестись дьяволу? Спрятаться негде. А заумный пафос какой-нибудь "Розы Мира" в сотни раз опаснее своей лживой спиритической мимикрией под духовность…
Взгляд Цыбашева задержал Пастернак. По своему типу он очень подходил, чтобы стать оболочкой. Имя было значительно и в то же время не особо выпирало из поэтической таблицы. Но стоило взять его в руки и рассмотреть поближе, сразу ощущался его идеологический удельный вес, точно среди алюминиевых форм затесался такого же объема кусок урана.
Настораживала его удивительная защищенность, но не только авторитетом Нобелевской премии. Существовало нечто более прочное, чем общественное мнение. Пастернак каким-то непостижимым образом оказывался вне критики негативной.
Имя с религиозным экстазом произносилось еврейской либеральной интеллигенцией. Цыбашев даже помнил где-то вычитанную фразу о Пастернаке как о "духовной отдушине".
Лирика была точно покрыта смазкой — гладкая, изворотливая и скользкая, но, безусловно, из самого духовного ресторана — такой червеобразный деликатес, который приходилось не разжевывая глотать целиком. Употребление по строчке было чревато неприятными открытиями.
Стихи обладали какой-то радиоактивной особенностью облучать внимание. После прочтения оставалось образное марево, дурманящий поэтический туман. Чтобы поймать ускользающий смысл, Цыбашев буквально пригвоздил строку карандашом и далее читал, не отрывая грифеля.
Был показательный эпизод из воспоминаний Юрия Олеши. Он предлагал Маяковскому купить рифму: "Медикамент — медяками". Маяковский давал всего лишь рубль, потому что рифма с неправильным ударением. На вопрос: "Тогда зачем вы вообще покупаете?" — Маяковский отвечал: "На всякий случай".
С Пастернаком получалось так, что им были скуплены все рифмы "на всякий случай".
Сколько ни в чем не повинных слов русского языка страдало от жестоких побоев и ударений. За местоимение "твои" приняло муку "хвои". По преступному сговору с поэтом "художница пачкала красками траву", чтобы получить "отраву". "Гамлет" наверняка не подозревал, что "храмлет" (очевидно, хромает). Рожденные избавлять от страданий, "страдали… осенние госпитали". "Сектор" превращал нектар в "нектар".
Созвучий не хватало, и злоумышленник совершал невозможные сводничества, например рифмы "взмаху — колымагой", "бухгалтер — кувалда". Или вообще поступал гениально просто: "скучный — нескучный".
С распухшим слогом маялись "сентяб-ы-рь", несколько "люст-ы-р" и "вет-ы-вь".
Обычным делом было живодерское, совсем не айболитовское пришивание к анапесту, как зайцу, дополнительных стоп — "и небо спекалось, упав на песок кро-во-ос-та-на-вли-ва-ю-щей арники". Не в силах отомстить в анапесте "нынче нам не заменит ничто затуманив-шегося напитка", язык все же иногда давал сдачи.
Зверски замученный ямб вдруг изворачивался и жалил палача. Тогда из "рукописей" вылезали половые органы-мутанты: "…Не надо заводить архивов, над руко-писями трястись…". Или поэт, того не желая, с возрастным шепелявым присвистом просил художника не предавать дерево: "…Не предавай-ся-сну…"
На каждом шагу случались артикуляционные насилия: "…Попробуй, приди покусись потушить…" или "…И примется хлопьями цапать, чтоб-под-буфера не попал…", соперничающие с "бык-тупогуб-тупогубенький бычок…".
В логопедической муке: "Пил бившийся, как об лед, отблеск звезд" — рождался таинственный Какоблед, открывая кунсткамеру компрачикосов. В ее стеклянных колбах находились "застольцы", "окраинцы" и "азиатцы", — чтобы у последних получилось "венчаться". В химическом растворе висел Франкенштейн поэтической инженерии: "Тупоруб", — рожденный из "поры" и сослагательного наклонения: "…Мы-в-ту-пору-б-оглохли…".
Ради сомнительной рифмы к "ветер" наречие "невтерпеж" безжалостно усекалось до "невтерпь". "Личики" кастрировались до "личек", иначе не клеилось с "яичек". Были "щиколки" вместо "щиколотки"; подрезанное в голове — "вдогад" ради "напрокат". Попадались и тела, с трудом поддающиеся опознанию: "всклянь темно".
"Выпень" батрачил на "кипень". "Наоткось", по аналогии с "накось", очевидно, просто предлагалось выкусить, как тот туман, который "отовсюду нас морем обстиг".
Становился понятен траур "фразы Шопена", которая "вплывала, как больной орел". Болезнь птицы, переведенной из семейства ястребиных в водоплавающие, была трагически закономерна.
"Над блюдом баварских озер" происходило несогласование единственного и множественного чисел.
В "Сестра моя — жизнь":
…Когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в пути,
Оно грандиозней Святого писанья,
Хотя его сызнова все перечти… —
претензия была даже не к утверждению, что расписание поездов более грандиозно, чем Святое писание, а просто к смысловому несогласованию в повелительном наклонении — "хотя его сызнова все перечти".
Все глумления над смыслом совершались с поистине маниакальным объяснением — "чем случайней, тем вернее, слагаются стихи навзрыд". Главное, во всем этом не было ничего от хлебниковского словотворчества — "леса обезлосели, леса обезлисели", ничего от веселой обериутовской зауми Заболоцкого и Хармса, в своих дневниках величавшего Пастернака "полупоэтом".
Громада творчества была неприступна — от поэтических завываний юного барчука:
О вольноотпущенница, если вспомнится,
О, если забудется, пленница лет… —
до интонаций бердичевского аптекаря, вздыхающего в "еврейском родительном":
Что слез по стеклам усыхало!
Что сохло ос и чайных роз!
Мутный роман о Докторе, завернутый в лирическую броню приложения — с начинкой о Боге, делался недосягаемым для критики.
Читатель, вдруг заметивший весь этот стилистический бардак, соглашался скорее признать собственную поэтическую глухоту, чем промах у Мастера. Это уже работала "духовность", уничтожавшая все живое, пытавшее подступиться к святыне.
С заповедью нареЧениЯ имен, данной Адаму, в новый мир пришла вещественность. Названные предметы перестали быть равными себе и стали различаться. В стремлении поэта попрать вещественность и тем самым "расчеловечить" мир слышались отголоски древней зависти павшего Ангела-светоносца — Денницы к существу, созданному по образу Божьему и наделенному правом именовать. Как дух безумия, Пастернак всю жизнь создавал языковой хаос, одетый в одежды смысла:
Пошло слово "любовь", ты права,
Я придумаю кличку иную.
Для тебя я весь мир, все слова,
Если хочешь, переименую.
О поэтическом фантоме "Пастернак" когда-то проговорились Ходасевич и Адамович. И не такими уже и странными были слова Цветаевой, прозревшей за необъяснимой душевной черствостью Пастернака нечеловеческое и писавшей ему: "Право, тебя нельзя судить как человека. Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери на поезде, мимо двенадцатилетнего ожидания… Но теперь ваше оправдание — только такие создают такое. Ваш был и Гете, не пошедший проститься с Шиллером, и десять лет не приезжавший во Франкфурт повидаться с матерью — бережась для второго Фауста или еще чего-то… Ибо вы от всего — всего себя, этой ужасной жути: нечеловеческого в себе, божественного в себе… Я сама выбрала мир нечеловеков — что же мне роптать…"
Под старость нечеловек уже вел трансляцию из поэтического макета Бога:
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.

Полностью глава — в “ДЛ” № 7